ПАРТИЗАНСКИМИ ТРОПАМИ ЧЕ (IV)

МНЕ НИКОГДА НЕ ЗАБЫТЬ ЕГО ВЗГЛЯД

ОНА СИДЕЛА НА ВЕТХОЙ ДЕРЕВЯННОЙ скамье. Мы подошли к ней. Нинфа Артеага, уважаемая и любимая всеми односельчанами, оказалась на редкость скромной и добродушной старушкой. Дом ее, считавшийся в 1967 году лучшим в этих местах, сегодня выглядит удручающе. Ее недавно скончавшийся муж, Умберто Идальго, был телеграфистом в Ла-Игере.

Донья Нинфа — мать Элиды, одной из трех учительниц, работавших тогда в местной школе; другая ее дочь, Корина, в то время учительствовала в селении Пукара.

Дочерям ее явно не хотелось, чтобы мать откровенничала с нами, и они жестами и взглядами пытались остановить ее. Она, однако, рассудила иначе и решительно произнесла:

– Ладно уж, расскажу, ведь я старая и жить мне осталось недолго. Не думаю, чтоб со мной расправились.

Вот ее рассказ, записанный нами слово в слово:

– Не умею я говорить складно. Я теперь совсем старая, зубов не осталось, ведь мне уже за семьдесят. А поглядите-ка вот здесь, на снимке, какая красавица была! Теперь не узнать. Мужа несколько месяцев как схоронила, поэтому в черном. Хороший был человек. Был он тут, в Ла-Игере, телеграфистом. Знаете, к партизанам я привязалась всей душой, но и сейчас говорить об этом мне страшно. Уж больно меня потом допекали за это. Когда партизаны в первый раз появились тут, их было трое, всего трое, но люди ужасно боялись, ведь нам такое о них понаговорили. Некоторые даже попрятались, а я нет, вышла и вынесла им поесть. Они пришли и спрашивают, где тут телеграфист. Аппарат стоял в нашем доме, вон там. Они спросили, можно ли войти в дом, и я повела их внутрь. Потом мы накормили их бульоном из свинины, мясом.

Пришли они голодные, совсем слабые. Поели как следует и сказали, что никогда не забудут моей доброты.

"Я НЕ ХОТЕЛА ВЕРИТЬ, ЧТО ОН МЕРТВ"

Было их трое: Коко, врач Хулио и еще один. Моя мочь Элида сварила им кофе, и вы бы видели, с каком жадностью они набросились на питье и еду. У нас были коровы и свиньи, было мясо, и я накормила их досыта. Они нам очень тогда понравились. К сожалению, до этого мы и не знали, что они здесь, не знали, чего они хотят. Если бы знали, помогли бы раньше. Врач Хулио был просто чудесный человек, родом из департамента Бени. Как красиво он говорил, рассказывал нам, как все будет здорово, если партизаны победят... Сказал, что будут врачи, лекарства. Да и по лицу человека всегда видно... Сразу понятно, хороший он или дурной, а они были люди хорошие. Больно было видеть, в каком они ужасном состоянии. Они были так голодны, и я сварила им бульону. Очень мне понравился врач, ведь я впервые видела здесь врача. Все не могла понять, как это он, врач, и с партизанами. Знаете, я ему посоветовала бросить это дело, сказала, что у меня есть костюм одного из моих сыновей, и что я ему его отдам, чтобы он переоделся и потихоньку выбрался отсюда, потому что кругом полно солдат, но он ответил, что никогда не бросит товарищей. Он был кожа да кости, и мне все казалось, что это мой сын, поэтому я и уговаривала его бросить все и бежать, бежать отсюда... Когда Че доставили в школу, солдаты заняли наш дом, вот этот самый. Дело уже было к вечеру, а на следующий день, рано утром, я решила отнести ему поесть. Это было девятого. Солдаты сначала не хотели меня пускать, но я приготовила на всех и сказала им, что еда для них и для партизан тоже. В Ла-Игере меня все уважают, и я им твердо сказала: хоть он и пленный, а есть должен, и если вы не дадите мне накормить Че, то и сами останетесь голодными, потому как еда эта моя, я ее готовила.

– Когда мне бывает очень тяжко, я зову его к себе, вижу его глаза, слышу голос. Он всегда рядом, всегда поможет. Было раннее утро, он сидел, прислонившись к стене. Не было ни кровати, ничего. Моя дочь Элида тоже зашла взглянуть на него.

Он был хороший, и я не хотела верить, что он умер, плакала. Другие женщины тоже плакали. Падре Рохер смыл с него кровь и спрятал пули, которыми солдаты его убили.

"ЕСЛИ ВЫ ОТВЕЗЁТЕ ЭТО НА КУБУ"

Нинфа Артеага с лукавством и наивностью маленькой девочки сообщает нам, что дочери ее до сих пор ничего не знают, а ведь у нее сохранились кое-какие вещи, принадлежавшие партизанам. Она переходит на шепот и говорит:

– Приходите в другой раз, попозже. когда их не будет дома, и я отдам вам то, что у меня спрятано. Если вы и правда возьмете это с собой на Кубу, то я вам отдам, так и быть, ведь вы им и есть родня.

Мы пришли в назначенный час, и Нинфа уже поджидала нас с сумкой, из которой начала вынимать предмет за предметом, поясняя:

– Лучше уж я вам покажу снимок, где я молодая и красивая. Не то что сейчас. Вот когда зубы будут – пожалуйста. И с какой-то детской стеснительностью повторяет:

– Нет, только не это, и не просите. Не хочу вас огорчать, но этого не просите.

– Ладно, только очки надену и шаль. Она уходит в дом и скоро возвращается, напудрив лицо, покрыв голову платком и надев очки с темными стеклами. Спрашивает:

– Куда сесть-то? Сюда? А когда уже был взведен затвор фотоаппарата – опять за свое:

– Ой, не надо, не надо, прошу вас, я такая страшная...

Прощаясь с доньей Нинфой, мы внимательно заглядываем в ее глаза, желая навсегда запомнить это лицо. Она ласково протягивает нам свои руки, как это делают старые крестьянки на нашей земле, которые прожили долгую жизнь в трудах и заботах. Те самые натруженные руки, которые развязали веревку на запястьях Че, чтобы он мог поесть последний раз в жизни...